Кинотавр-2014: «21 день»
21 день. Реж. Тамара Дондурей, 2014
В России слова «хоспис» люди либо не знают, либо боятся. Снять об этом кино — шаг решительный: кто захочет на это смотреть? Смотреть на то, как умирают люди — не абстрактные герои боевиков или мелодрам, эпоса или трагедий, а такие, как ты да я, обычные, предполагавшие жить? Искусство говорения (или умолчания) о болезни и смерти изобретается каждой эпохой заново. Парадокс нашего времени в том, что сейчас, как кажется, самый актуальный способ говорения на эту тему — от первого лица, классический Ich-Erzählung, только online; опыт, который рождается на наших глазах, здесь и сейчас: блоги людей, которые больны и знают, что больны неизлечимо, собирают тысячи читателей. Но от институций, созданных для того, чтобы облегчить страдания и уход неизлечимых больных, люди отшатываются в ужасе: «хоспис» страшен своей обезличенностью, он не конкретное место, он воплощение самой смерти, страдания, одинокой немощности — всего того, о чем не хочется думать, пока можно не думать.
Фильм Тамары Дондурей делает очень важную вещь: он разрушает эту обезличенность хосписа; превращает его из символа смерти в обычный дом, в котором живут люди — носители опыта. Камера, тихая и деликатная, отторгает пафос и экзальтацию, ужас и острые ощущения. Интонация этого повествования дружелюбна и комфортна для героев и зрителей, а главное, она максимально приближена к интонации бытовой речи — и страх отпускает, мы начинаем различать лица, слышать голоса, считывать смыслы. А интерес человека к чужому опыту переживания страшных вещей — неистребим.
Главные герои впервые появляются, разговаривая друг с другом: мужчина и женщина, оба на колясках, на веранде хосписа. Героиня — явно завсегдатай, она спокойна, легко улыбается, отчетливо выговаривает слова, переходит от темы к теме с энергичным любопытством. Мужчина, скорее всего, тут недавно, взволнован и встревожен, говорит невнятно, чувствуется, что он не может отвлечься от своей болезни и, о чем бы ни говорил, думает только о том, что с ним произошло. Ритм этой сцены простой и сложный одновременно. С одной стороны, стандартные говорящие головы, смонтированные попеременно. С другой — мы вдруг начинаем замечать, что какие-то реплики видим отраженными на лице собеседника; какие-то звучат на среднем плане, когда герой не смотрит в камеру, а мы словно делаем несколько шагов назад, чтобы не помешать выразиться эмоции; какие-то, напротив, звучат на крупном плане, словно нас подозвали, чтобы мы могли лучше расслышать. Все, что произойдет дальше в фильме, будет одушевлено этой негромкой беседой, снятой бережно и внимательно, — и хоспис предстанет как дом заботы, любовного внимания к человеку, защиты его от страдания. В одном из первых эпизодов героиня говорит, что в хосписе «зеркалов нет», чтобы старики и тяжелобольные люди не видели, как они изменились, и не расстраивались. Ближе к финалу есть сцена, в которой парикмахер во дворе хосписа стрижет человека на коляске, видимо, с трахеостомой — он не может говорить и изъясняется знаками. Движения парикмахера точны, слова ласковы — и, когда она заканчивает, мужчина отводит руку, изображает ладонью карманное зеркальце, «смотрится» в него и удовлетворенно показывает мастеру большой палец, а парикмахер в ответ улыбается. Мир, в котором нет реальных зеркал, чтобы не пугать человека изменой тела, но есть воображаемые зеркала, в которых видна только красота, создан для защиты человека от его страха и его боли. Именно это и есть хоспис.
21 день. Реж. Тамара Дондурей, 2014
Но именно поэтому все остальные коллизии остаются. Никакая забота не может поправить отношений с близкими или отменить смерть. Мы видим разговор героини с дочерью, не очень понимая, о чем идет речь (дочка все время повторяет и повторяет: «Ты никогда никого не слушала, все проблемы переваливала на меня, и-вот-опять-все-то-же-самое»), и сначала пытаемся разобраться, в чем суть спора, а потом понимаем, что это неважно. Просто дочке нужно сказать, как ей трудно с мамой, как она сорвала себе спину, а мама чувствует свою вину за то, что такая старая и беспомощная, а все живет и живет. Именно поэтому героиня скажет подряд две взаимоисключающие фразы: «Я думаю, что зря у нас нет эвтаназии» и «А все-таки мне жить любопытно», — и обе они прозвучат очень убежденно, и ощущения противоречия не возникнет.
Фильм «21 день» называется так потому, что это рекомендованный срок пребывания в хосписе — выездная служба оказывает помощь на дому, а госпитализируют, чтобы подобрать новую схему обезболивания и (или) дать родным отдохнуть. Название картины — про время, само течение которого в хосписе другое, чем за оградой; счет идет на дни, и переживание каждого дня острее и сильнее, чем тогда, когда этих дней была целая вечность. Этот обжитый искусством трюизм в картине «21 день» явлен в таком разнообразии повседневных мелочей, что перестает быть абстрактной банальностью. Одна пациентка часами рассматривает рыбок в аквариуме, другая подъезжает к клумбе, чтобы посмотреть, прижилась ли посаженная белая роза, третий вдыхает дым от барбекю в предвкушении праздничного обеда, который устроили волонтеры для пациентов. И все герои пытаются общаться, даже когда сил на слова уже нет: друг с другом, с врачами, сестричками и волонтерами, с родственниками, словно только теперь у них появилось время, чтобы обсудить все, что они увидели, узнали и пережили.
В результате картина оказывается вовсе не про царство смерти, а про жизнь и людей, которые продолжают жить, хотя и знают, что умрут — как все мы. В фильме есть та анестезия, которая свойственна настоящему искусству и дает пережить страшное, не оглушая, но примиряя с тем, как все устроено. Герои получают право на свой Ich-Erzählung, и кажется, что возможность говорить, которую дает камера, поддерживает в них жизнь не меньше, чем усилия врачей.
